"Государства" мира метро
Самые влиятельные из объединений станций являются настоящими государствами со своими правительствами, законами, документами, армиями - а иногда даже языками. В 2033 году таковыми можно признать Полис, Красную линию, Ганзу и Рейх. Эта четвёрка влияет практически на всё обитаемое метро.
Полис (Библиотека имени Ленина, Александровский сад, Арбатская и Боровицкая)
Столица метрополитена. Здесь сформировалось своеобразное кастовое общество. Главные касты — хранители («брамины»), собирающие книги и работающие с ними, а также военные («кшатрии»). Представители этих двух каст образуют Совет Полиса, однако отношения между ними напряжённые. Помимо них существуют купцы и "слуги" (работники). Принадлежность к касте сохраняется в течение жизни, однако не наследуется, а выбирается самим человеком по достижении 18 лет.
Полис процветает не только экономически. Здесь сохраняется культура, люди читают книги, и даже до сих пор издается газета.подробнееВ Полис… Одно это название, произнесённое кем-то в разговоре, заставляло Артёма, да и не только его, умолкнуть в благоговении. Он и сейчас отчётливо помнил, как в самый первый раз услышал незнакомое слово в рассказе какого-то отчимова гостя, а потом, когда гость этот ушёл, спросил у него тихонько, что же это слово значит. Сухой тогда посмотрел на него внимательно и с еле различимой тоской в голосе сказал: "Это, Артёмка, последнее, наверное, место на Земле, где люди живут как люди. Где они не забыли ещё, что это значит - "человек", и как именно это слово должно звучать", отчим грустно усмехнулся и добавил: "Это - Город…"
Полис находился на площади самого большого в Московском Метрополитене перехода, на сплетении четырёх разных линий, и занимал целых четыре станции метро - Александровский Сад, Арбатскую, Боровицкую и Библиотеку им. Ленина, вместе с переходами, соединяющими эти станции. На этой огромной жилой территории размещался последний подлинный очаг цивилизации, последнее место, где жило так много людей, что провинциалы, однажды побывавшие там, не называли уже это место иначе как Город. Кто-то дал Городу другое название - Полис, впрочем, означавшее то же самое. И, может, от того, что в этом слове слышалось далёкое и еле уловимое эхо могучей и прекрасной древней культуры, словно обещавшей своё покровительство поселению, чужое слово прижилось.
Полис был для метро явлением совершенно уникальным. Там, и только там можно было всё ещё встретить хранителей тех старых и странных знаний, применения которым в суровом новом мире с его изменившимися законами просто не было. Знания эти для обитателей почти всех остальных станций, в сущности, для всего метро, медленно погружавшегося в пучину хаоса и невежества, становились никчемными, как и их носители. Гонимые отовсюду, единственное своё пристанище они находили в Полисе, где их ждали всегда с распростёртыми объятиями, потому что правили здесь их собратья. Потому в Полисе, и только в Полисе можно было всё ещё встретить дряхлых профессоров, у которых когда-то были кафедры в славных университетах, ныне полуразрушенных, опустевших и захваченных крысами и плесенью. Только там - последних художников, артистов, поэтов. Последних физиков, химиков, биологов… Тех, кто внутри своей черепной коробки хранил всё то, чего человечеству удалось достичь и познать за тысячи лет непрерывного развития. Тех, с чьей смертью всё это было бы утрачено навек.
Находился Полис в том месте, где когда-то был самый центр города, по имени которого нарекли метро. Причём прямо над Полисом возвышалось здание Библиотеки им. Ленина - самого обширного хранилища информации ушедшей эпохи. Сотни тысяч книг на десятках языков, охватывающие, вероятно, все области, в которых когда-либо работала человеческая мысль и накапливались сведения. Сотни тонн бумаги, испещрённой всевозможными буквами, знаками, иероглифами, часть из которых уже некому было читать, ведь языки, на которых они были написаны, сгинули вместе с народами, которые на них говорили… Но всё же огромное количество книг ещё могло быть прочтено и понято, и умершие столетия назад люди, написавшие их, ещё могли обо многом поведать живущим.
Изо всех тех немногих конфедераций, империй и просто могущественных станций, которые в состоянии были отправлять на поверхность экспедиции, только Полис посылал сталкеров за книгами. Только там знания имели такую ценность, что ради них были готовы рисковать жизнями своих добровольцев, выплачивать баснословные гонорары наёмникам и отказывать себе в материальных благах во имя приобретений благ духовных. И несмотря на кажущуюся непрактичность и идеализм руководства Полис стоял год за годом, и беды обходили его стороной, а если что-то угрожало его безопасности, казалось, всё метро готово было сплотиться для его защиты. Отголоски последних сражений, происходивших там во время памятной войны между Красной Линией и Ганзой, уже затихли, и вновь вокруг Полиса образовалась тонкая волшебная аура сказочной неуязвимости и благополучия.- Да, чудесное место – Полис, да только как теперь туда пробраться? К тому же, я слышал, что в Совете теперь власть опять перешла к военным...
- В каком Совете? – приподнял брови Артём.
- Ну как же? Полис управляется Советом, из самых авторитетных людей. А там, знаете, самые авторитетные люди – либо библиотекари, либо военные. Ну уж про Библиотеку вы точно знаете, рассказывать смысла не имеет, но вот другой вход Полиса когда-то находился прямо в здании Министерства Обороны, насколько я помню, или, во всяком случае, оно было где-то рядом, и часть генералитета успела тогда эвакуироваться. В самом начале захватили всю власть, Полисом довольно долго правила этакая, знаете, хунта. Но людям отчего-то не очень по нраву пришлось их правление, беспорядки были, довольно кровопролитные, но это ещё давно, задолго до войны с красными. Тогда они пошли на уступки, был создан этот самый Совет. И так получилось, что в нём образовалось две фракции – библиотекари и военные. Странное, конечно, сочетание, знаете, военные вряд ли много живых библиотекарей в своей прежней жизни встречали. А тут так уж сложилось. И между этими фракциями вечная грызня, само собой разумеется, то одни берут верх, то другие. Когда война шла с красными, оборона была важнее, чем культура, и у военных был перевес. Началась мирная жизнь – опять к библиотекарям силы вернулись. И так у них, понимаете, всё время, как маятник. Сейчас вот, довелось слышать, у военных позиции крепче, и там опять дисциплину наводят, знаете, комендантский час, ну и прочие радости жизниДозоров на Боровицкой не выставляли, видимо, надеясь на неприкосновенность Полиса. За пять метров до того места, где обрывались круглые своды туннеля, стояли цементные блоки пропускного пункта
Быстрый обыск, вопрос про паспорт, заломленные за спину руки, и, наконец, станция. Свет. Тот самый. Они говорили правду, они все говорили правду, и легенды не лгали. Свет был таким ярким, что Артёму пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть. Но он доставал его зрачки и сквозь веки, резал до боли, и только когда пограничники закрыли его глаза повязкой, глаза перестало саднить. Возвращение к той жизни, которой жили предыдущие поколения людей, оказалось болезненней, чем Артём мог себе представить.
Начальник изучающе осмотрел его ещё раз, сделал знак одному из солдат, и тот подал ему чёрный пластмассовый телефонный аппарат, аккуратно отмотав прорезиненный телефонный шнур на нужную длину. Покрутив пальцем диск, он сказал в трубку:
- Застава Бор-Юг. Ивашов. Полковника Мельникова.Здесь совсем не было теней.
(...)
Артём замер, восхищённо рассматривая Боровицкую. Она оставалась в поразительно хорошем состоянии. На мраморных стенах и белёном потолке не было и следа копоти, станция была убрана, а над потемневшим от времени бронзовым панно в конце платформы трудилась женщина в синей спецовке, усердно отскабливая барельеф губкой с чистящим раствором.
Жилые помещения здесь были устроены в арках. Только по две были оставлены с каждой стороны для прохода к путям, остальные, заложенные кирпичом с обеих сторон, превратились в настоящие апартаменты. В каждой был сделан дверной проём, и в некоторых даже стояли настоящие деревянные двери, и застеклённое окно. Из одного из них доносилась музыка. Перед несколькими лежали коврики, чтобы входящие могли вытереть ноги. Такое Артём видел впервые. От этих жилищ веяло таким уютом, таким спокойствием, что у него защемило сердце – перед глазами вдруг промелькнула какая-то картина из детства. Но самым удивительным было то, что вдоль обеих стен по всей станции была выстроена цепь из книжных стеллажей. Они занимали пространство между «квартирами», и от этого вся станция обретала какой-то чудесный, нездешний вид
(...)
У дальнего края зала начинались эскалаторы - там находится переход на станцию Арбатская. Гермоворота оставались открытыми, но у перехода располагался небольшой блок-пост. Впрочем, всех желающих охрана беспрепятственно пропускала в обоих направлениях, даже не проверяя документов.
Зато настоящий военный лагерь находился у противоположного конца платформы – рядом с бронзовым барельефом. Там размещались несколько зелёных военных палаток с нарисованными на них знаками вроде того, что был вытатуирован на висках у пограничников – двухглавая птица. Там же стояла тележка с укреплённым на ней неизвестным оружием, которое выдавал только длинный ствол с раструбом на конце, чуть показывающийся из-под чехла. Рядом несли дежурство двое солдат в тёмно-зелёной форме, шлемах и бронежилетах. Лагерь окружал лестницу перехода, поднимавшуюся над путями. Светящиеся указатели поясняли, что там находится «Выход в город», и Артёму стали понятны принятые меры предосторожности. Вторая лестница, ведущая туда же, была и вовсе замурована стеной из огромных цементных блоков.
Посреди станции располагались крепкие деревянные столы со стульями, за которыми, оживлённо беседуя, сидели люди в долгополых серых халатах из плотной ткани.
Подойдя к ним поближе, Артём с удивлением обнаружил, что на висках у тех тоже были татуировки – но не птица, а раскрытая книга на фоне нескольких вертикальных чёрточек, напоминавших колоннаду.Понимаешь, у нас тут вроде кастовой системы. Как в древней Индии. Каста... Ну это как класс... Тебе красные не объясняли? Не важно. Каста жрецов, хранителей знаний – тех, кто собирает книги и работает с ними, - объяснял он, а Артём не переставал удивляться тому, что тот так старательно избегает слова «библиотекарь». - И каста воинов, которые занимаются защитой, обороной. На Индию очень похоже, там ещё была каста торговцев и каста слуг. У нас это всё тоже есть. Ну, мы между собой и называем это по-индийски. Жрецы – брамины, воины – кшатрии, купцы – вайшьи, слуги – шудры, - продолжал он. – Членом касты становишься раз и на всю жизнь. Есть особые обряды посвящения, особенно в кшатрии и брамины. В Индии это семейное было, родовое, а у нас сам выбираешь, когда тебе восемнадцать исполняется. Здесь, на Боровицкой, больше браминов, почти все. Школа наша тут, библиотеки, кельи. На Библиотеке – там особый режим, из-за транзита Красной Линии, охранять приходится, а до войны больше наших было. Теперь на Александровский Сад переместились. А на Арбатской – почти одни кшатрии, из-за Генштаба.
(...)
- В Совет, понятное дело, входят только две касты – наша и кшатрий. Мы их вообще-то просто вояками зовём, – утешительно подмигнул он Артёму.
- А почему они себе птиц этих двухголовых татуируют? – вспомнил свой вопрос Артём. – У вас по крайней мере книги - с книгами всё ясно. Но птицы?
- Тотем у них такой, - пожал плечами брамин Данила. – Это, раньше, по-моему, был дух-покровитель войск радиационной защиты. Орёл, кажется. Они ведь во что-то своё, странное верят. У нас, вообще говоря, между кастами особенно хороших отношений нет. Раньше даже враждовали.Они вышли на Арбатскую. Здесь тоже светили ртутные лампы, и, как и на Боровицкой, жилища были устроены в застроенных кирпичом арках. Возле некоторых из них стоял караул, и вообще, военных тут было необычно много. Крашенные белой краской стены были местами завешены почти нетронутыми временем парадными армейскими штандартами с вышитым золотом орлами. На станции царило оживление, расхаживали одетые в долгополые халаты брамины, мыли пол, окрикивая тех, кто ходил по мокрому, уборщицы, немало здесь было и народу с других станций – их можно было узнать по тёмным очкам или по сложенной козырьком ладони, которой они прикрывали сощуренные глаза. На платформе размещались только жилые и административные помещения, все торговые ряды и забегаловки были вынесены в переходы.
Рассматривая затейливую лепнину под потолком, Артём думал, что Полис не обманул его ожиданий. Жизнь тут действительно была налажена совсем по-другому, и люди были не такие ожесточённые, озлобленные, забитые, как на других станциях. Знания, книги, культура, играли здесь, кажется, совершенно особенную роль. Одних только книжных развалов они миновали не меньше пяти, пока шли по переходу от Боровицкой к Арбатской, и висели даже афиши, анонсировавшие на завтрашний вечер спектакль по Шекспиру, и, как и на Боровицкой, где-то играла музыка.
И переход, и обе виденные им станции поддерживались в отличном состоянии, и хотя были видны на стенах разводы и подтёки, все бреши немедленно заделывали сновавшие повсюду ремонтные бригады. Из любопытства Артём выглянул в туннель – полный порядок был и там: сухо, чисто, и через каждые сто метров светила электрическая лампочка – и так сколько хватало глаз. Время от времени мимо проезжали гружённые ящиками дрезины, останавливаясь, чтобы высадить случайного пассажира или погрузить коробку с книгами, которые Полис рассылал по всему метро.
Ганза или Кольцевая линия
Самый процветающий союз станций. Здесь проводится большая часть всех торговых операций; есть множество возможностей для работы (и заработка), а также вариантов для проведения свободного времени. Станции освещаются полноценными электрическими лампами, а кое-где налажено транспортное сообщение в тоннелях.
Практически не принимают новых жителей.подробнееГанзой называлось содружество станций Кольцевой линии. Эти станции, находясь на пересечении всех остальных линий, а значит и торговых путей, и объединенные между собой туннелями, почти с самого начала стали местами встречи коммерсантов со всех концов метро. Они богатели с фантастической скоростью, и вскоре, понимая, что их богатство вызывает зависть слишком у многих, приняли единственно верное решение. Они объединились. Официальным их названием было «Содружество Станций Кольцевой Линии», но в народе они звались Ганзой – кто-то однажды метко сравнил их с союзом торговых городов в средневековой Германии, словечко было звонкое, так и пристало. Ганза поначалу включала в себя лишь часть станций, объединение не произошло мгновенно. Был участок Кольцевой линии, от Киевской и до Проспекта Мира, так называемая Северная Дуга, и были с ними Курская, Таганская и Октябрьская. И были долгие переговоры, и каждый пытался для себя что-нибудь выгадать. Потом уже присоединились к Ганзе Павелецкая и Добрынинская, и сформировалась вторая Дуга, Южная. Но главная проблема, и главное препятствие к воссоединению Северной и Южной Дуг было в Сокольнической линии.
Ну, вы знаете, - у Ганзы везде так: те станции, которые на самом Кольце находятся, - это вроде их дом, в переходах с кольцевых станций на радиальные у них граница, - таможни, паспортный контроль…
На проспекте Мира запретили теперь дурь продавать. Теперь если у челнока дурь находят, всё конфискуют и со станции вышвыривают, плюс на заметку берут. Если во второй раз найдут, Лёха говорит, вообще на несколько лет запрещают доступ на станции Ганзы. На все! Челноку это вообще смерть.
Проспект Мира отличался и от ВДНХ, и от Алексеевской, и от Рижской. Процветающая Ганза могла позволить себе провести здесь освещение получше, чем аварийные лампы, дававшие свет для всех тех станций, на которых Артём успел побывать в сознательном возрасте. Нет, это были не настоящие светильники, из тех, что освещали метро ещё тогда, а просто маломощные лампы накаливания, свисавшие через каждые двадцать шагов с провода, протянутого под потолком через всю станцию. Но для Артёма, привыкшего к мутно-красному аварийному зареву, к неверному свечению пламени костров, к слабому сиянию крошечных лампочек из карманных фонарей, освещавших палатки изнутри, они казались чем-то совершенно необыкновенным.
(...)
Народу на станции было не то чтобы очень много, но все разговаривали так громко, торгуясь, зазывая, требуя, пытаясь перекричать друг друга, что стало ясно, почему этот гам был слышен так издалека, ещё на подходах к станции. На обоих путях стояли обрывки составов – по несколько вагонов, приспособленные под жильё. Вдоль платформы в два ряда располагались торговые лотки, на которых – где-то хозяйственно разложенная, где-то вываленная в неряшливые кучи, лежала разнообразная утварь. С одной стороны станция была отсечена железным занавесом – там когда-то был выход наверх, а в противоположном конце, за линией переносных ограждений виднелись нагромождения серых мешков, очевидно, огневые позиции, и под потолком был натянуто белое полотнище с нарисованной на ней коричневой окружностью, символом Кольца. Там, за этим ограждением, поднимались четыре коротких эскалатора – переход на Кольцевую линию, и начиналась территория могущественной Ганзы, куда заказан был путь всем чужакам. За заборами и по всей станции прохаживались пограничники Ганзы, одетые в добротные непромокаемые комбинезоны с привычными камуфляжными разводами, но отчего-то серого цвета, в таких же кепи и с короткими автоматами через плечо.(о Павелецкой кольцевой)
И, конечно, сразу было ясно, что это – территория Ганзы. Во-первых, всё было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял приятный лёгкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамёна Ганзы – коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почётного караула, стоял застеклённый столик, и, когда Артёма проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.
Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно сохранившимся солидным изданием в чёрной обложке, тиснёная золотом надпись на которой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Другая – изрядно зачитанная книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными цветастыми буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить»
Об обоих авторах Артём ничего никогда не слышал, поэтому гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.
Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали гружёные ящиками дрезины, в основном ручные, но продымила раз и моторизованная, задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артём с благоговением разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в чёрной форме и чёрно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надёжно защищены долгими тяжёлыми бронежилетами. Их командир, поглаживая огромный тёмно-зелёный шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляж, и дрезина скрылась в туннеле.
На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артём видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними – делового вида люди, а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было выгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС»
Эта станция произвела на Артёма просто-таки неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания выродившимся потомкам о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодёжь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия – чем раньше начнёшь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что как только их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда свободный.(о Белорусской кольцевой)
Эта станция тоже называлась Белорусской, но разница с её радиальным двойником была разительной – как между разделёнными при рождении близнецами, один из которых попал в царскую семью, а другого подобрал и вырастил бедняк. Всё благополучие и процветание той, первой Белорусской меркло в сравнении с кольцевой станцией. Она блистала отмытыми добела стенами, интриговала замысловатой лепниной на потолке и слепила неоновыми лампами, которых на всю станцию горело всего три, но и их света хватало с избытком.
На платформе вереница грузчиков распадалась на две части: одни шли к путям сквозь арки налево, другие – направо, скидывая свои тюки в кучи и бегом возвращаясь за новыми.
У путей были сделаны две остановки: для товаров – там был установлен небольшой кран, и для пассажиров, где стояла билетная касса. Раз в пятнадцать-двадцать минут мимо станции проезжала грузовая дрезина, оборудованная своеобразным кузовом – дощатым настилом, на который грузили ящики и тюки. Помимо трёх-четырёх человек, стоявших за рукоятями дрезины, на каждой был ещё и охранник.
PLAY Пассажирские приходили реже – Артёму с Ульманом пришлось ждать больше сорока минут. Как объяснил им билетёр, трамваи ждали, пока наберётся достаточно людей, чтобы не гонять рабочих зря. Но само по себе обстоятельство, что где-то в метро до сих пор можно купить билет – по патрону за каждый перегон - и проехать от станции к станции, как тогда, Артёма совершенно заворожило. Он даже на некоторое время позабыл обо всех своих бедах и сомнениях, а просто стоял и наблюдал за погрузкой товаров, представляя, как же прекрасна должна была быть жизнь в метро раньше, когда по путям ходили не ручные дрезины, а огромные сверкающие поезда.
- Вон ваш трамвай едет! – сообщил билетёр и зазвонил в колокольчик.
К остановке подкатила большая дрезина, к которой была прицеплена вагонетка с деревянными лавками. Предъявив билеты, они уселись на свободные места. Постояв ещё несколько минут и набрав недостающих пассажиров, трамвай двинулся дальше.
Половина скамеек стояла так, чтобы ездоки сидели лицом вперёд, половина – назад. Артёму досталось место против хода состава. Ульман сел на оставшееся место - к нему спиной.
- А почему так странно сиденья расположены, в разные стороны? Неудобно ведь, - спросил Артём у своей соседки, крепкой бабки лет шестидесяти в дырявом шерстяном платке.
- А как же? – всплеснула руками та. – Что же ты, туннель без присмотру оставишь? Легкомысленные вы, молодые! Вон, позавчера не слыхал, чего было? Вот такущая крыса, - бабка развела руки, сколько хватило, - выпрыгнула из межлинейника, да пассажира и утащила!(о Проспекте Мира)
И не успел Артём ещё вспомнить, что же такое важное он понял в конце своего кошмара, как трамвай прибыл на Проспект Мира.
Атмосфера здесь царила совсем другая, чем на Белорусской. Делового оживления на Проспекте Мира не было и в помине. Зато сразу бросалось в глаза большое число военных – спецназовцев и офицеров с нашивками инженерных войск. С другого края платформы на путях стояли несколько охраняемых грузовых мотодрезин с загадочными ящиками, укрытыми брезентом. В зале прямо на полу сидели около полусотни кое-как одетых людей с огромными баулами, потерянно озирающиеся по сторонам.
- Что здесь происходит? – спросил Артём у Ульмана.
- Это не здесь происходит, это у вас, на ВДНХ
Красная линия (бывшая Сокольническая, за исключением Библиотеки имени Ленина и участка за станцией Воробьёвы горы)
Коммунисты, когда-то стремившиеся к установке власти во всем метро. Непримиримые идеологические враги Ганзы, сейчас, впрочем, подписавшие мирный договор.
Ветка не самая процветающая, но, по крайней мере, единая, и порядок здесь поддерживается. Также действует развитая агентурная сеть, система внутренней безопасности - к которой, правда, отношение в метро очень неоднозначное. Попасть сюда сложно.подробнее«А дело тут вот в чём, - рассказывал Артёму его отчим, - Сокольническая линия всегда была особая. Взглянешь на карту – сразу на неё внимание обращаешь. Во-первых, прямая, как стрела. Во-вторых, ярко-красного цвета на всех картах. Да и названия станций там тоже – Красносельская, Красные Ворота, Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же, Горы. И то ли из-за таких названий, то ли по какой-то другой причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи возрождения советского государства. Одна станция официально вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу правления, потом – соседняя, потом – соседи с другой стороны туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою администрацию, и пошло-поехало. Оставшиеся в живых ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные функционеры, непременный люмпен-пролетариат, - все стекались на революционные станции. Создали комитет, ответственный за распространение новой революции и коммунистических идей по всему метрополитену, под почти ленинским названием – Интерстанционал. Интерстанционал готовил отряды профессиональных революционеров и пропагандистов, и засылал всё дальше и дальше во вражий стан. В основном, обходилось малой кровью, поскольку изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии жаждали восстановления справедливости, которая, в их понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была охвачена багровым пламенем революции. Благодаря чудом уцелевшему метромосту через Яузу сообщение между Сокольниками и Преображенской площадью оставалось нетронутым. Сначал короткий путь по поверхности приходилось преодолевать только по ночам и в движущихся на полной скорости дрезинах. Потом силами смертников на мосту возвели стены и крышу. Станциям возвращали старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали Кировской, Лубянка – Дзержинской, Охотный Ряд – Проспектом Маркса. Станции с нейтральным названием ревностно переименовывали во что-нибудь идеологически более ясное: Спортивную – в Коммунистическую, Сокольники – в Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой всё началось – в Знамя Революции. И вот эта линия, когда-то Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято было у москвичей все ветки между собой называть по цветам, совершенно официально стала Красной Линией.
Сотни агентов службы внутренней безопасности, по старинке и даже с некоторой ностальгией именуемой КГБ, постоянно пристально следили за счастливыми обитателями Красной Линии, а уж их интерес к гостям с других линий был поистине безграничен. Вообще говоря, без специального разрешения руководства «красных» никто не мог проникнуть ни на одну из их станций. А постоянные проверки паспортов, тотальная слежка и общая клиническая подозрительность немедленно выявляли как случайно заблудших странников, так и засланных шпионов. Первые приравнивались ко вторым, судьба и тех, и других была весьма печальна.
Четвертый рейх, или Пушкинская, Тверская и ЧеховскаяЗдесь расположились фашисты, стремящиеся очистить метро от всех нерусских, а также попросту чем-либо отличающихся людей.
Порой путаются в собственной идеологии, но вооружены хорошо, и своеобразный порядок на станциях присутствует.подробнееВот вы знаете, например, что там где раньше Пушкинская была - там ещё на две другие станции переход - на Чеховскую и на Тверскую, - там теперь фашисты всё захватили?
- Какие ещё фашисты? - недоумённо спросил Женька, и Артём удовлетворённо отметил про себя, что и Женьку, оказывается, можно удивить.
- Натуральные фашисты. Когда-то давно, когда мы ещё жили там, - командир показал пальцем наверх, - были такие. Бритоголовые были - и ещё одни, назывались РНЕ. Шут знает, что это значит, сейчас уже и не помнит никто, да и сами они, наверное, уже не помнят. Потом, вроде, исчезли. Не слышно о них ничего и не видно. И вот вдруг некоторое время назад на Пушкинской объявились. "Метро - для русских!". Слышали такое? Или вот: "Делай добро - чисти метро!". Вышвырнули всех нерусских с Пушкинской, потом и с Чеховской, и до Тверской добрались - под конец уже озверели, начались расправы. Теперь там у них Рейх. Четвёртый или пятый… Что-то около того. Дальше пока, вроде, не лезут, но историю двадцатого века наше поколение ещё помнит.Луч скользнул выше по стене и осветил кусок грубой обёрточной бумаги, наклеенной прямо над телами на уровне глаз. Сверху, украшенный изображениями орлов с распростёртыми крыльями, шёл набранный готическим шрифтом заголовок: Vierter Reich, а дальше уже значилось по-русски: «Ни одной черномазой твари ближе трёхсот метров от Великого Рейха!», и был сочно пропечатан тот самый знак, «Прохода нет» – чёрный контур человечка в запрещающем круге.
- Сволочи, - сквозь стиснутые зубы выдавил Артём. – За то, что у них волосы другого цвета?Здесь была возведена целая баррикада, на позициях стояли двое дюжих автоматчиков и ещё один человек с кобурой на поясе, все в камуфляже и чёрных беретах, набекрень надетых на обритые головы. На рукавах у них красовались белые повязки – некое подобие немецкой свастики, но не с четырьмя сторонами, а только с тремя. Чуть подальше виднелись тёмные фигуры ещё нескольких человек, и у ног одного из них сидела нервно поскуливающая собака. Стены вокруг были изрисованы крестами, орлами, лозунгами и проклятиями в адрес всех нерусских. Последнее немного озадачило Артёма, потому что часть надписей была сделана на немецком. На видном месте, под подпаленным полотнищем с силуэтом орла и трёхконечной свастикой, стоял уютно подсвеченный пластиковый знак с несчастным чёрным человечком, и Артёму подумалось, что там, наверное, у них организован красный уголок.
Действительно, очень здесь много было изображений орлов, трёхконечных свастик, повсюду лозунги и изречения, тщательно, с любовью вырисованные готическими буквами. Старательно пытаясь сфокусироваться на всё норовивших расплыться словах, Артём прочёл: «МЕТРО – ДЛЯ РУССКИХ!» «ЧЕРНОМАЗЫХ – НА ПОВЕРХНОСТЬ!» «СМЕРТЬ КРЫСОЕДАМ!» Были и другие, более отвлечённого содежания: «ВПЕРЁД, В ПОСЛЕДНЮЮ БИТВУ ЗА ВЕЛИЧИЕ РУССКОГО ДУХА!», «ОГНЁМ И МЕЧОМ УСТАНОВИМ В МЕТРО ПОДЛИННО РУССКИЙ ПОРЯДОК!», потом ещё что-то из Гитлера, на немецком, и сравнительно нейтральное «В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ – ЗДОРОВЫЙ ДУХ!». Особенно его впечатлила подпись, сделанная под искусным портетом мужественного воина с могучей челюстью и волевым подбородком и весьма решительного вида женщины. Они были изображены в профиль, так что мужчина немного заслонял собой свою боевую подругу. «КАЖДЫЙ МУЖЧИНА – ЭТО СОЛДАТ, КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА – МАТЬ СОЛДАТА!» - гласил лозунг. Все эти надписи и рисунки почему-то занимали сейчас Артёма намного больше, чем слова коменданта.
Прямо перед ним, за оцеплением, шумела толпа. Народу тут было не очень много, и все одеты как-то неброско, в основном в ватники и засаленные спецовки, женщин почти не было заметно, и если это было показательно, солдаты скоро должны были кончиться.
