Занес меня черт на Октябрьскую, других причин оказаться там в это время у меня не было, по крайней мере, старательно покопавшись в памяти, таковых не нашел. И вот сижу у небольшого костра, слушаю командира, согласно кивая ему. Сам все что мог уже рассказал, про последнюю вылазку трижды. Владимир Львович же увлеченно повествует о том, как сложилась его жизнь здесь, на Октябрьской он осел уже после мирного соглашения с Красной, говорит, решил семьей обзавестись на старость лет, хотя ему едва исполнилось тридцать семь. Какая же это старость? На мое изумленное выражение лица отвечает усмешкой, толкает в плечо, интересуясь, не надумал ли я вернуться домой, бросить играть с собственной судьбой и удачей и подумать о мирной жизни. На что я отвечаю, что еще слишком молод для подобных мыслей, как минимум есть лет десять форы, и придется судьбе играть это время по моим правилам. Самонадеянно, прекрасно это осознаю. Пустая бравада. Но командир смеется, похлопывает по плечу, утверждая, что ему понятен мой азарт и нежелание менять уклад. И снова разговор о молодости, да горячности. Молча слушаю, устал отнекиваться, пытаясь оправдаться. Делаю, потому что могу. А не для славы или чего там еще Владимир Львович мне приписывает. Говорит, мог бы людей штопать, (ему на себе пришлось испытать мои таланты как хирурга, с тех пор и пошла эта дурацкая кликуха: «хирург») и цел бы был, и отец спокоен, что не несет меня прямо в пасть и когти к мутантам. Соглашаюсь, киваю, но понимаю, что совершенно не по мне это. Странно, быть может, кто-то даже назовет психом, но я люблю метро. Нравится мне по переходам ходить от станции к станции, встречать и провожать огни блокпостов. Быть может, это потому что обычно все мои походы ограничены кольцом, ну и в Полис иногда заносит. А чего не нравиться-то такому? Это не по окраинам да «нехорошим» станциям шляться, хотя, и такое бывало, но, пока жив и на том спасибо.
Наши беседы о жизни прервал солдат, подошедший к огню. Львович ему было предложил присесть, даже чашку с чаем протянул, но тот решительно отказался, переводя взгляд на меня.
- Предложение у меня для Олега. Про тоннели на Парке Культуры знаешь? – Задавая вопрос, солдат обернулся на командира, вроде как извиняясь что ли, что помешал беседе, да еще и с таким делом обращается. Тот поменялся в лице, сосредоточенно нахмурившись в ожидании. 
Киваю в ответ, слышал со стороны Парка какая-то дрянь лезет, но не думал, что настолько все серьезно, раз уже на Октябрьской об этом забеспокоились. Впрочем, логично, очаг проще локализовать, когда он в зародыше, нежели потом бороться с заразой, расползающейся по всему метрополитену.
- Хмельницкий к вам послал, слыхал он про тебя, хочет переговорить. Нам добровольцы нужны, кто пошел бы на разведку, возможно, зачистку. Только вот сейчас у нас с людьми проблема. Посты оставить возможности нет, вот и решили предложить охотникам, сталкерам, ну, кто заинтересуется, в общем. А ты метро, вроде, неплохо знаешь, тем более, по кольцу. Возьмешься за работенку? Тут как бы и на благо Родине, и заработать можно неплохо. В общем, если интересно, провожу к Сергею Вадимовичу.
По тоннелям полазить, это, конечно, всегда интересно, когда я от выпавшей возможности отказывался, только встревоженный взгляд Владимира Львовича смущает, заставляя колебаться. Солдат тоже мою неуверенность замечает, - ну ты это… подумай, никто не торопит, я вон у того костра. Подходи, если что, предложение в силе. – Как только он отходит на достаточное расстояние, командир покачивая головой, тихо начинает:
- Вот, не хотел я тебя в это втягивать. Но не врет Абрамов, людей не хватает. Никто с Октябрьской идти не хочет, с Киевской тем более, далеко. А на самом Парке… да, они там боятся. Хватило им нескольких смертей, решили сидеть тихо и не высовываться, типа, твари ринутся, они их перевалят, а сами в тоннели технические не суются, себе дороже. Черт его знает, что там за дрянь. Но, единственное, что могу сказать точно, не то, что на ВДНХ. Никаких Черных на Парке Культуры нет. И все же… ты хорошенько подумай, Олежа, прежде чем туда соваться.
***
Подумал, Олежа? Переспрашиваю себя, оглядываясь на удаляющийся огонек последнего поста Парка Культуры. Подумал раз –дцать, и когда шел на разговор к Хмельницкому, и после, выходя с Октябрьской вверх по кольцу, а потом еще раз, когда расспрашивал местных про эти чертовы тоннели. Но выбор сделан, отступать некуда, да и поздно. Как-то неуверенно я себя чувствовал после напутствий командира. Больно он волновался, хоть и пытался убедить меня в том, что ничего страшного в тех тоннелях нет (а может и себя заодно). Ну, мутанты, что я их не видел, что ли? На Поверхности и не таких встретишь. Самовнушение – хорошая штука, успокаивает. Ребята с Парка, прежде чем отпустить, дали дополнительную обойму под Калашников и фонарик мощный, с таким не страшно, якобы. Удивительно, а сами-то чего не идут тогда? Раз не страшно. На этот вопрос никто мне так и не ответил.
Уйдя вглубь тоннеля, натыкаюсь на ответвление, ведущее к тому самому месту, о котором рассказывал постовой. Прислушиваюсь к шорохам, вглядываться в темноту бесполезно, не видно ни зги. Кажется, словно тьма становится плотнее с каждым шагом, еще немного, и протяни я руку, смогу ее нащупать. Она непременно холодная, вязкая и мокрая. Желания выяснить, прав ли я, не возникает, держу руки при себе, они мне еще нужны. Воздух здесь спертый, пахнет сыростью, кое где пробивается запах гнили. И по-прежнему тишина, да такая, что в ушах стоит пронзительный звон. Кажется, за спиной что-то шелохнулось, резко оборачиваюсь, вскидывая ствол. Ничего. Но шелест нарастает. Постепенно к нему добавляется скрежет и какой-то клокочущий звук. Я мог бы решить, что это крысы, если бы не знал характерного для них шума. Не крысы… это нечто другое и оно совсем близко.
Вырубаю фонарик, машинально вжимаясь в стену. Медленно, шаг за шагом пячусь назад, уходя дальше по длинному, пронизанному трубами и кабелями коридору. Тихое урчание заставляет затаить дыхание, прислушиваюсь, осторожно поднимая ствол автомата, пытаясь посмотреть в прицел, но вдруг теряю опору, вваливаясь спиной назад в какое-то помещение. Подбираю ноги, отползая наугад куда-то вправо, упираюсь спиной в стену. Дыхание сбито, сердце колотится так, словно сейчас ребра проломит. Делаю глубокий вдох, усилие над собой, заставляя утихнуть. Вместе со мной становится тихо и за пределами комнаты. Никакого шелеста, скрежета или урчания. Снова мертвая тишина. Если вернусь из этого похода живым…. Еще не придумал, что тогда. Хрен куда вылезу с Таганки в первую неделю. Обещание достойное воплощения в жизнь.
Осторожно, стараясь издавать как можно меньше шума, поднимаюсь на ноги, крепко зажав в руках автомат, включаю фонарик. Чуть дрожащий луч разрывает тьму, медленно скользит по каменному полу помещения к дверному проему. Пусто. Ладно, быть может, это разыгравшееся воображения, не помню, чтобы я страдал этим раньше, но всякое бывает, наслушался бредней, теперь вот пожинаю. И тут как в подтверждение собственных слов, за спиной раздаются отголоски шепота. Он звучит словно человеческий голос, кажется, я даже слова могу разобрать. Оборачиваюсь, направляя фонарик вглубь помещения. Ничего. Но шепот-то я слышал отчетливо. Чертовщина какая-то.  Обвожу взглядом комнату по периметру.
- Эй… есть кто? – Тихо, но достаточно отчетливо. Делаю несколько шагов внутрь, чтобы убедиться, здесь пусто. Я никогда не верил во все эти слухи про бесовщину, про поезд и тени. Но, когда остаешься один на один с метро, когда есть только ты, твои страхи и бесконечные лабиринты метрополитена, пропитанные сыростью, наполненные жизнями прожитыми и проживаемыми, заключенными в вечную темноту, пересматриваешь и переоцениваешь многие вещи.
Узкая полоска света блуждает по комнате, уходя в пустоту. Делаю еще один шаг, вновь осматриваясь. Фонарь замирает, пробирает холодный озноб. Я отчетливо вижу человеческий силуэт, отвожу фонарик, вновь возвращаясь к месту, где мне казалось был… нет, не казалось. Я вновь вижу это! И снова шепот, он усиливается, давит. Прекрасно осознавая, нужно бежать назад, со всех ног бросаюсь к следующей комнате. Эти голоса, они смешались в единую какофонию, не разобрать ни слова, от чего становится жутче. Не выдерживая, роняю фонарик, хватаясь за голову, прикрываю уши. Нечто из темноты тянет ко мне свои когтистые лапы, вырываюсь, хватаясь за последнюю надежду – автомат. Но что теням пули? Пули – ничего, а вот прикладом отбиваться, это – да. Не знаю, что в этот момент творилось у меня в башке, чем я руководствовался в действиях, наверняка, сжирающим изнутри животным страхом, ведь ничего больше я не чувствовал, ничего больше не оставалось. И единственная мысль, свербящая изнутри – беги. Только ноги ватные, совершенно не слушаются, я и шага сделать не в состоянии, как агнец на заклании. Однако пытаюсь пятиться назад, уже не понимая где нахожусь и в какую сторону бежать. Главное не сдаваться, главное не терять рассудка, если крупицы оного еще со мной остались.

Всё имеет свой вкус.
Лишаясь нюха – полностью, и когда зрение обволакивает вязкая слепота, весь мир ощущается на языке. Пожалуй, Иван знал на вкус абсолютно всё метро, но особенно хорошо помнит металлическое присутствие радиации по бокам языка и кислую, щекочущую игру газа – на кончике. Оближи он стену и скажет, кто её касался. И не поморщится.
Шахов со своей линии вышел прямиком на Киевскую, зудящую, как улей на пасеке, о событиях, происходящих в тоннелях, ведущих к Парку Победы. По факту – на словах хоронят её жителей. Не забывая посыпать перцем мистики, ведь байки у костра о мутантах всем давно приелись (достаточно лишь раз заглянуть им в пасть, вдохнув полной грудью запах гнили меж их зубами, даб больше не желать о них слышать).
- Всё так плохо? – незаметно влился в разговор Иван, стараясь не выдаваться вперед основной группы беседующих.
- Да хер кто туда пойдет! – выпалил напротив стоящий молодец.
- Найдутся идиоты, - с дымом ответил мужик лет пятидесяти, старшой, сидящий на ящиках и жующий самокрутку вкуса яблока. То ли торгаш знатный, то ли шрам на его лице – далеко не по пьяной драчке получен.
- Из наших ребят – никто. А кто кроме нас? – молодец взмахнул руками, очерчивая весь круг более-менее собранных бойцов, на лицах которых лишь апатия, а в глазах блеск вороватый. Шахов, будучи не самым коммуникабельным с людьми из Большого Метро, тем не менее его узнал. С такими в дрезинушку усядешься да поминай, если успел представиться. Ганза. Одно название отдает девяностыми.
В своем духе плавно оторвавшись от нежелательных потенциальных знакомых, Иван был подхвачен хорошо экипированной группой.
- Эй! - даже знатному бойцу мало приятно, когда в него бьётся двухметровое тело сомнительного качества. И более некомфортно, когда в ответ раздается учтивое «Прошу прощения». Выгнутая бровь, проверка пристальным зрительным контактом – ну точно подозрительный до чертиков тип! – Откуда нарисовался? – пошли нежелательные вопросы любопытных вояк, чертовски уставших от стрельбы и обыденных попрошаек с историями, одна на другую до пауз между слов похожих.
- Мне это грозит неприятностями? – усмехнулся Иван обломанными зубами.
- Если только надумаешь меня понадкусывать, - обстановка в мгновение разряжена, - мы тут с Павелецкой, так что, считай, срать, откуда ты там. Хотя страшный. Видали и почище, но, сука, пристрилил бы! – истеричный смешок. – Шоб не мучился.
- А ведь какая идея! – с наигранным восторгом Шахов щелкнул пальцами, очертив рукой полукруг возле лица.
- Иди к черту, страшила, - огрызнулся, - так откуда?
- От черта же, - не сдавался Иван, - но, как я наслышан, Павелецкая тоже не райские кущи?
Сергей, так звали нового пятиминутного знакомого, был пронизан металлом: радиации, жидкости, пыли, сырости и газа, Метро знает, чем ещё и чью, на деле, кровь испивала его истрепанная одежда. Люди Большого Метро, в погоне за выживанием, вынуждены становиться похожими на тех, с кем сражаются. Основные тезисы эволюции – кажется?
Его группа застряла здесь, так как командир наотрез отказывался идти тоннелями Парка Культуры, прознав, что Ганза гасится самолично разведывать и чистить по необходимости – это наводит на тревожные и, что ещё невыносимее для человека военного, туманные мысли. Когда ничего не ясно, то лучше отсидеться до прояснения хоть малейших деталей. Шахов с политикой согласен, особенно когда боевой отряд предназначен чуть для иных нужд, чем чистка труб у Ганзы (хо-хо-хо).
- Я тогда пойду.
- Йобнутый? – не заставил себя ждать Сергей, неожиданно проникшийся присутствием очень странного знакомого. – У тебя из всего говна стреляет только пукалка, и то, черт возьми, это говно!
- Ой всё, - сталкер манерно закатил глаза, чем вызвал неслабое изумление у собеседника.
- Ну точно...
- Да, - и крепко пожал на прощание Сергею руку. – Кстати. А где мне забрать свой охуенный ствол? – совсем чуть-чуть – издевки.
- Охуенные стволы пока только у мутантов, - оба напряглись, округлив глаза в неком своем немом осознании сказанного, поежились и разбрелись.

Бетонные стены Метро сытно скрежещут от звуков, проглатываемых в ненасытном стремлении наполниться осознанной жизнью; обглоданные обрывки изрыгаются ими, доводя до помутнения рассудок одиноко идущих – ищущих. Если истина где-то рядом, то не среди исцарапанных и полуразрушенных опор. А на вкус-то уже как настоящая плоть – вибрирует в такт человеческим сердцам (как дитя в утробе, чье сердцебиение как эхо сердца матери).
Вдалеке сонливо шевелится новорожденная мгла, чьё присутствие сдавливает до тяжелого удара сердца в грудь. И обращает свой слепой взор на тебя. Говорит:
«Вижу».
Стены здешние – голодные, худые и молчат.
Мгла ощущается теплой влагой на веках. Со вкусом грибных пор и зубной крошки. В миг пересыхает во рту, намокают бинты и щиплет язвенные раны, словно незримая тварь теперь уже Ивана пробует языком, в каждую кожную пробоину вдавливая кончик, причмокивает.
Трескается верхняя губа – электрический разряд боли бьёт по левой руке, явный признак лопнувших язв. Шахов злобно сплевывает окровавленную слюну, скалясь зверем тому, что впереди, и ноги сами несут его в боковой ход, выбивая плечом истощалую дверь. Тяжелый мусорный выдох сквозняком проносится по рельсам тоннеля, вылизывая каждую щель. Говорит:
«Где ты».
Поспешно захлопывается дверь – ненадежно, неловко – но Слепой теперь не найдет.
Вместо стука сердца в уши бьёт пульсация крови на руке, предрекая омовение кровью, если Шахов немедленно не придет в себя. Метро всегда удавались игры с разумом, но уж вряд ли сталкер предполагал, что такое будет сидеть в густонаселенных ветках. Впрочем, где ещё такому зародиться.

Ощущение чужого присутствия не пропадало. За тонким слоем ржавого металла слышалось учащённое, рыскающие дыхание. Убраться. Убраться немедленно и как можно дальше. Это место, полное тоски и зла, не уйдет, пока есть гадящая со страха в угол мышь. Не сожрет, так удушит. Стараясь не сорвать с рук бинты, Иван впился ими в узкие стены, где едва ли мог расправить плечи – технический проход, что выведет в соответствующий тоннель. Шорохи? Наверняка – мутанты, но с ними всегда можно договориться при помощи пуль. Все тело сводит неконтролируемой судорогой.
Раз.
Замри.
Мелькнул свет.
Ослепленный лучом, тем не менее, побоялся тянуться рукой к стволу. Возможно, не заметят, спутают с грудой металлоарматуры в углу, чудом избежавшей глаз мародеров. Аккуратный шаг в беспросветной темноте, всё вдоль стен, одна из которых неожиданно отлынула от правой руки вглубь, образуя комнату.
Два.
Замри.
Раздался вопрос.
И на него не стоит отвечать, улавливая истеричные нотки в голосе из темноты, что вполне логично может сулить пулей в лоб. Логично. Сведенные мышцы груди неохотно раскрывались под силой расправлявшихся легких.
Три.
Замри.
Раздался ответ.
Вряд ли это можно сказать славным стечением обстоятельств, ведь один из трех – точно враг. Кто последний, тот и... но молчать совершенно не вариант. Незаметным в данной ситуации не остаться, тем более, когда эти двое точно знают о творящейся здесь нечисти.
- Нет, - мягко, но уверенно ответил Шахов женской фигуре, постаравшись чуть ли не вдавиться в стену, изрядно покрытую липкой растительностью, тихо-тихо, у самых изъеденных временем ушей, противно хлюпающих як живые черви. – Но за мной, - сухо сглотнул, буквально языком процарапав горло, - пути нет. Холод, уткнувшийся в ноги, явно это подтверждал.

«Вижу».

Резкая хватка за руку в момент, когда лучи фонарей обращаются к нему, и Иван машинально срывается с места, развернувшись к стене и выхватив пистолет. Под светом очертания стены неподвижны. Руку продолжают держать.
- Блядь, - выдохнул с шепотом. Такими темпами его пристрелят раньше, чем он успеет уверить в своей безобидности. Скачущая мумия тут вряд ли кому будет по нраву. Цирк уродов на другой ветке. Медленно развернувшись к спутникам по несчастью, с жуткой манерой плавно, но быстро поднимая окровавленные руки с пистолем вверх, Шахов продолжил. – Куда угодно. Отсюда. На языке вертится новое чувство.

«Обернись».